Публике утёсовский джаз очень нравился, а вот чиновники, отвечавшие за эстрадный репертуар, считали его чуждым советскому искусству. В 1935 году скандал разгорелся из-за песни «С одесского кичмана». «Успех был такой, что вы себе не представляете, — рассказывает Леонид Осипович. — Вся страна пела. Куда бы ни приезжал, везде требовали: «Утёсов, «С одесского кичмана»!» «Если вы ещё раз споете про этот ваш приблатненный кичман, это будет ваша лебединая песня», — предупредили его. Машина массовых репрессий уже набирала ход, спорить было слишком опасно, и Утёсов послушался. Но тут ледокол «Челюскин» застрял во льдах, и вся страна следила за тем, спасут ли герои-летчики героев-челюскинцев. Спасли. В Георгиевском зале Сталин в честь этого события устроил приём, петь пригласили Утёсова. В разгар концерта к нему подошёл дежурный с тремя ромбами в петлице и шепнул: «Просят спеть «С одесского кичмана». «Мне запретили, — объяснял Утёсов. — Ведь чуждая идеология!» «Пойте!» — настаивал офицер. Утёсов спел. Полярники залезли на стол, топча унтами тарелки и бокалы. Сталин довольно попыхивал трубкой. Потом Утёсов ещё трижды исполнил запрещенный шлягер на бис…

С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана да й на волю.
На княжеской малине
Они остановились,
Они остановились отдохнуть.

Товарищ, товарищ,
Болять мои раны
Болять мои раны в глыбоке.
Одна заживаить,
Другая нарываить,
А третяя застряла у боке.

[Один — герой гражданской, махновец партизанский,
Добраться невредимым не сумел.
Он весь в бинтах одетый и водкой подогретый,
И песенку такую он запел.]

Товарищ, товарищ,
Скажи моёй ты маме,
Что сын её погибнул на посте.
И с шашкою в рукою,
С винтовкою в другою,
И с песнею весёлой на губе.

Товарищ малахольный,
Зароить мое тело,
Зароить мое тело в глыбоке.
И с шашкою в рукою,
С винтовкою в другою,
И с песнею весёлой на губе.

За що же мы боролись,
За що же ж мы стриждали?
За що же ж мы проливали нашу кровь?
Они же там пируют,
Оне же там гуляют,
А мы же ж подаваем сыновьёв.